Роман с Блоком - читать онлайн книгу. Автор: Никита Филатов cтр.№ 11

Блок сидел в стороне, наполовину прикрытый роялем от публики — так, что виднелись только его начищенные до блеска сапоги и породистая, кудрявая голова. Сегодня «Двенадцать» читала Любовь Дмитриевна, и в ее исполнении стихи мужа звучали совсем по-особенному…

Отношения Блока с женой перестали быть тайной для окружающих задолго до войны и революции

Отношения Блока с женой перестали быть тайной для окружающих задолго до войны и революции, и поэтому очень многие в зале не только слушали, но и с пристрастием разглядывали женщину, за которой вот уже много лет, до скончания века, стояла тень Прекрасной Дамы.

Дочь великого химика Дмитрия Менделеева, жена одного из величайших поэтов России была высокой, статной и довольно упитанной по меркам революционного времени. Гладкое темное платье облегало ее тяжелое, плотное тело — и не толщина, а какая-то именно простонародная плотность ощущалась в обнаженных руках Любови Дмитриевны, в движении ее бедер, в ярких и крупных губах. Росчерк бровей и тяжелые рыжеватые волосы только усугубляли это общее впечатление.

Так уж вышло, что Александр Блок отвел супруге достаточно странную роль — неземной и бестелесной Прекрасной Дамы, к которой нельзя прикасаться. А потребности в плотских утехах он удовлетворял на стороне — с актрисами, проститутками и так называемыми дамами полусвета. Физическая близость была для него чем-то постыдным и кратковременным — возможно, из-за того, что его первая женщина, госпожа Садовская, оказалась старше Блока на двадцать лет и состояла в браке.

В лице юной Любочки Менделеевой, с которой он познакомился на даче, поэт нашел свою светлую Музу, свой Божественный Идеал — то есть выдумал себе то, в чем нуждался, как мистик и символист, не особо считаясь с потребностями и желаниями невесты. И поэтому, выйдя замуж за Блока, молодая жена испытала жестокое разочарование в нем как в мужчине. В первую брачную ночь Александр заявил, что просто не может быть с нею, как с уличной девкой — и потом еще целый год после свадьбы Любовь Дмитриевна оставалась нетронутой девственницей…

Она не была чистым ангелом — ей недоставало одной только платонической любви, Любовь Дмитриевна была девушкой земной, настоящей, хотела детей и нормальных супружеских отношений. К тому же она пользовалась бешеным успехом у мужчин и с некоторых пор не особенно отличалась разборчивостью — всем был памятен громкий скандал между Блоком и поэтом-символистом Андреем Белым, состоявшим в почти не скрываемой любовной связи с его женой. Дело чуть не привело тогда к дуэли. В конце концов, Любовь Дмитриевна от кого-то забеременела. Александр Блок, который вследствие перенесенного сифилиса не мог иметь детей, уговорил жену оставить ребенка — но родившийся мальчик прожил всего восемь дней….

При этом Блок болезненно переживал даже самые короткие разлуки с женой. Для него отсутствие Любови Дмитриевны было тягостно, и он постоянно думал о ней:

«У меня женщин не сто-двести-триста, или больше, а всего две, — говорил поэт. — Одна — Люба, другая — все остальные, и они разные, и я разный…».

С точки зрения Блока, жене всегда удивительно точно удавалось передавать неукротимую силу и грубость солдатской любви к «толстоморденькой» Катьке. Но на этот раз, кажется, в ее исполнении снова не прозвучало ни вьюги, ни черной ночи, ни пафоса борьбы с гибнувшим миром… не шагали люди во имя Встающего, не завывал все сметающий ветер, хотя Любовь Дмитриевна и гремела старательно голосом, изображая его…

Впрочем, публика, видимо, ничего не заметила.

По заведенному порядку, после исполнения нашумевшей поэмы организатор вечера Витязев, профессиональный революционер и директор кооперативного издательства «Колос», вызвал автора. Под оглушительный обвал аплодисментов Александр Блок встал и вышел на небольшое пространство, которое только что занимала его жена. Очень прямой, строгий, он сделал общий поклон и сказал четким и глуховатым голосом, повернув к сидящей в зале молодежи затененное почти в силуэт лицо:

— Я не умею читать «Двенадцать». По-моему, единственный человек, хорошо читающий эту вещь — Любовь Дмитриевна… — Блок с красивым и легким полупоклоном обернулся к жене: — Между прочим, слова «Шоколад “Миньон” жрала…» принадлежат именно ей. У меня было «Юбкой улицу мела», а юбки теперь, оказывается, носят короткие…

По залу прокатился одобрительный смешок, так что контакт с аудиторией был установлен сразу.

— Те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они враги или друзья моей поэмы. Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря — легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! — Александр Блок обвел глазами публику и продолжал: — Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать», оттого в поэме осталась капля политики. Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец, — кто знает! — она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией…

Большинство из тех, кто собрался на вечер Александра Блока, видели поэта впервые, поэтому зал слушал каждое его слово, затаив дыхание.

— Так называемая творческая интеллигенция, за редкими исключениями, никогда толком не знала своего народа. И я не знал своего народа, считал его таким далеким, а порой и боялся его. Но теперь я делю его радости и надежды, я чувствую себя готовым разделить его борьбу и страдания. Теперь это крепкий, очнувшийся от сна, осознавший себя народ, который я всегда стремился узнать и полюбить, у которого я готов был просить прощения за всю свою прошлую жизнь!

Кто-то из молодых студентов одобрительно захлопал последним словам Блока, но почти сразу же в зале восстановилась прежняя тишина.

— Все это, разумеется — только обобщения, сводка бесконечных мыслей и впечатлений, которые каждый день трутся и шлифуются о другие мысли и впечатления, увы, часто противоположные моим, что заставляет постоянно злиться, сдерживаться, нервничать, иногда — просто ненавидеть тех, кто называет себя «интеллигенцией». Если «мозг страны» будет продолжать питаться все теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он и перестанет быть мозгом, и его вышвырнут — скоро, жестоко и величаво, как делается все, что действительно делается теперь. Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа? А могли бы своим опытом, купленным кровью детей, поделиться с этими детьми…