Ученик чародея - читать онлайн книгу. Автор: Николай Шпанов cтр.№ 71

Взглянув на городской штемпель и марку, Кручинин было отложил письмо: вероятнее всего, это была очередная угроза от башибузуков «убрать советского агента, если он не уберётся сам». Кручинину эти анонимки надоели. Вероятно, он и ушёл бы, не заглянув в конверт, если бы не внутренний голос, заставивший его уже от двери вернуться к столу и вскрыть письмо. И он не пожалел об этом внезапном любопытстве:

«Быть сторонником мира в этой стране можно только тайно. Это вынуждает меня скрыть своё имя. Желание спасти вас от ловушки и способствовать разоблачению поджигателей новой войны заставляет меня открыть вам, что Эрна Клинт, которую вы считаете своим другом, — агент иностранной разведки. Таким агентом она была уже и в дни заключения в лагере уничтожения „702“. На ней — кровь участников нескольких побегов. На ней кровь героев восстания заключённых. Я хотел было написать вам это письмо шифром, выработанным в своё время в нашей лагерной подпольной организации, но не уверен в том, что вы сможете его прочесть.

Будьте осторожны. Вас завлекают с целью скомпрометировать.

Верный сын народа и Ваш доброжелатель».

При всем предубеждении против анонимок тут, где все гудело от антисоветских интриг, Кручинин не мог не задуматься над подобным предупреждением. Для людей, погрязших в интригах и провокациях, лишённых чести и самолюбия, забывших долг и потерявших совесть, предать своих новых хозяев было ничуть не труднее, чем они в своё время предали родину. Вся гамма чувств от любви до ненависти, от раскаяния до мести — все могло водить пером неизвестного корреспондента. Если объявление в «Вестнике» дано Эрной или по её поручению; если письмо неизвестного — клевета, то газета даёт Кручинину явку, которой он ждёт. Но если Эрна предательница — квартира Марты окажется для Кручинина ловушкой… А если Эрна тут вообще ни при чем и все это подстроено врагами? Тогда… И наконец, ведь может быть простое совпадение. Мало ли на свете Март?.. Бесполезно было строить догадки — возможностей плохих и хороших больше, чем можно предусмотреть…

Взгляд Кручинина упал на циферблат часов. Все бумаги, записная книжка — все было быстро вынуто из карманов и спрятано в надёжное место. Переменив на всякий случай два таксомотора, Кручинин через пятнадцать минут стоял у дома, указанного в объявлении. Нажим звонка, и дверь тотчас отворилась, словно тут были твёрдо уверены, что он не мог не прийти. В лифте против цифры «3» стояли две фамилии, одна из них — «Фризе». Едва Кручинин успел затворить за собою лифт на третьем этаже, как перед ним, словно сама собою распахнулась одна из выходящих на площадку дверей.

Может быть, ещё и сейчас было разумно повернуться и уйти. Но можно ли бежать, если в гостеприимно (или предательски?) распахнутой двери стоит женщина и жестом приглашает войти? Кручинин переступил порог и тотчас услышал за спиной стук захлопнутой двери. Посторонившись к стене, чтобы дать ему пройти, стояла женщина средних лет с гладко зачёсанными волосами, такими светлыми, что в свете электричества они казались седыми. В её лице, сохранившем следы миловидности, каждая чёрточка была свидетельницей страданий, горя, внутренней борьбы. Именно так: борьба и сомнения источили его морщинками. Глаза её, по-видимому когда-то голубые, отражали все то же: вопрос о мере страданий, какая ещё отпущена ей на земле.

— Госпожа Марта Фризе?

Она ответила молчаливым кивком и жестом пригласила войти. Дав Кручинину время осмотреться в комнате, которая могла быть и гостиной и рабочим кабинетом, негромко, словно боясь нарушить чей-то покой, сказала:

— Вот то, что я предлагаю, — и указала на стену, где висело несколько небольших полотен. Среди них Кручинин сразу, казалось ему, с уверенностью опознал руку Манеса. Тот, кто однажды видел его «Девочку перед зеркалом», едва ли уже обознается, встретив присущий этому мастеру колорит рисунка, озарённого, только Манесу свойственным, мягким светом цветного пятна, словно бы не преднамеренно брошенным в темно-коричневую мрачность основного тона. Мог ли Кручинин думать: в этом городе, таком насквозь антиславянском, встретить старого чешского мастера — такого истово славянского в каждом своём мазке, в дыхании всего своего искусства?! Госпожа Фризе опустила глаза и, указывая на полотна Манеса, повторила: — Это всё, что я могу предложить вам… Ведь вы заинтересовались объявлением потому, что… — она запнулась и так посмотрела в глаза Кручинину, что казалось смешным отрицать то, что было ей по-видимому известно. Все же он твёрдо и так же глядя ей в глаза, ответил:

— Это полотно мне не нравится…

— Это не имеет значения… — При этих словах она прикрыла рукою глаза и провела ею по волосам, — я хочу продать именно эту картину. — И, подумав, прибавила: — Сейчас я продаю только её!

— А именно это-то полотно мне и не нравится, — ответил Кручинин. Ему хотелось поскорее покончить с этим визитом и убраться отсюда. Хозяйка, на его взгляд, довольно откровенно тянула время, чтобы дать возможность кому-то подоспеть.

— Я прошу вас взять именно этого Манеса… — ещё настойчивее, чем прежде, сказала она.

— Не понимаю, — сказал Кручинин, — почему я должен покупать вещь, которая мне не нужна?

— Возьмите её. Именно её.

Кручинин с неудовольствием пожал плечами и сделал шаг к двери, но Марта загородила ему дорогу.

— Я возьму с вас недорого… Совсем, совсем недорого.

Названная ею цена была слишком низка даже для самой дрянной копии. Но чем твёрже Кручинин отказывался, тем настойчивее Фризе навязывала покупку. Кручинин решительно направился к выходу.

— Постойте! — крикнула она. — Да погодите же!

Поспешно приставив стул к стене, она сняла, почти сорвала со стены картину и стала поспешно завёртывать её в газету.

Она протянула ему пакет со словами:

— Заплатите, сколько хотите.

Он машинально взял картину. Но стоило ему почувствовать её в руках, как воскресла мысль о том, что это и есть улика, с которой враг намерен его поймать…

Однако хозяйка не дала ему опомниться — пробежала в прихожую и отворила дверь. Через минуту дверь за Кручининым захлопнулась, и он стал поспешно спускаться по ступенькам, затянутым толстой дорожкой.

Картина лежала перед Кручининым. Испещрившая её паутина трещин от набившейся в них пыли и копоти выглядела чёрной сеткой. Из-под неё на Кручинина хмуро глядело темно-коричневое лицо старухи. Быть может, когда-то оно и не было безобразным, может быть, даже писалось как лицо молодой женщины. Но время и невзгоды состарили его так, что оно казалось изборождённым вековыми морщинами. То ли от красок, выгоревших на одной половине полотна и потемневших на другой, то ли от сморщившегося холста лицо казалось перекошенным гримасой паралича. Один глаз закрылся или был затянут катарактой и бессмысленно пялился слепым бельмом. Время сделало облик старухи той смесью седины с нечистотой, которая сопутствует неопрятной нищей старости. Но по какой-то случайности годы обошли своей разрушительной работой второй глаз портрета. Было похоже на то, что этого глаза коснулась рука реставратора. Но почему он ограничился восстановлением одного только глаза? У него отпала охота заниматься этим делом, или он не сошёлся в цене с владельцем холста?.. Так или иначе правый глаз старухи сверкал злобной силой. Становилось даже немного жутковато в него смотреть. Едва ли стоило завидовать тому бедняге, чьим уделом был в молодости спор с такою силой. Укрощение строптивой красотки послужило Шекспиру предметом романтической обработки, но борьба со злобной дурнушкой кажется ещё никого не поднимала на подвиг художественного творчества и не оставила в истории мировой культуры иных следов, кроме самоубийства Сократа. А право, жаль! Человечеству принесло бы пользу посмотреть на доказательных примерах, как это выглядит: за немыслимо краткий срок, что двуногое совершает своё путешествие от колыбели к могиле, оно успевает затопить все вокруг себя злобой, источаемой непроизвольно, подобно тому, как цветок издаёт аромат. Скажут: как существует горький запах полыни, так точно ведь есть и сладостное дыхание розы! Спору нет. Но, увы, роз в роду человеческом ещё меньше, чем в растительном мире. Живые розы ещё труднее выращивать, и они ещё более подвержены морозу. Движимое ложным предположением — одною из многих ошибок учения! — будто можно искусственно превращать заросшие полынью человеческие души в розарии духа, христианство создало питомники душ — монастыри. Но история показала, что количество навоза, принесённого человечеством в эти питомники, оказалось настолько велико, что они превратились в выгребные ямы, заражающие мир зловонием тления, а отнюдь не ароматом.