Классовая война. Интервью с Дэвидом Барзамяном - читать онлайн книгу. Автор: Ноам Хомский cтр.№ 44

Но даже если бы мы согласились, что протекционизм не приостановился, это было бы все равно менее значительным по сравнению с тем обстоятельством, что существовала иная форма государственного вмешательства в экономику, и очень солидных размеров. Но, опять-таки, собственно экономистов это мало интересует, поскольку в данном случае мы говорим о Пентагоне, вся система которого служит средством перевода общественных ресурсов в наиболее передовые отрасли промышленности. Для выполнения именно этой задачи она и была задумана.

Если сложить все эти факты вместе, то станет понятно, что рыночные доктрины всегда были нужны лишь для того, чтобы обманывать людей. Сами мы никогда не применяем эти идеи на практике. А если внимательно почитать труды отцов-основателей политической экономии, то в отношении рынка и сущности рыночных отношений у них обнаружатся самые разнообразные соображения. Они исходили из подлинно консервативной традиции, которая у нас отсутствует. Истоки этой традиции восходят к эпохе Просвещения, и все эти представления были теснейшим образом связаны с такими понятиями, как симпатия, солидарность, забота о людях, благотворительность. Все это постепенно исчезло под воздействием ханжеской капиталистической идеологии, которая предполагает капитализм для себя и протекционизм для других.

Д. Б.: Вы сделали себе имя в области проблем лингвистики и языка. Любопытно, насколько часто на нынешней политической сцене используется пассивный залог. В The New Yorker от 16 октября была опубликована статья о неравенстве доходов, изобилующая примерами такого рода. Например, неравенство «случается». Ни о каком субъекте действия здесь не говорится. Отсутствует активный залог. Люди «беднеют», «нищают», «делаются беднее». Никто их «беднее» не «делает», это происходит словно бы само по себе.

— Или «людей убивают», а не «мы убиваем их». Это стандарт. Замечательно, что существуют пассивный залог и подобные ему языковые средства. Создается впечатление, что никакого исполнителя действия нет, а это очень полезно, когда обнаружение этого исполнителя нежелательно, потому что он может обнаружиться слишком близко. В сущности, все дискуссии об агрессии и терроризме ведутся в таких рамках. Но вы правы, сейчас основная мысль именно такова: с экономикой происходит нечто странное, что служит причиной роста неравенства. Возможно, это как-то связано с проблемой автоматизации производства, или всему виной торговля. Точно никто не знает. Сделать с этим ничего нельзя.

Однако все это следствия социальной политики. Те решения, которые принимаются в этой сфере, отследить очень просто. Кто и почему принимает эти решения, хорошо известно. Не вполне, может быть, точно, но в значительной степени, мы знаем, почему такие вещи происходят. Можно определить их движущие силы. Нетрудно понять, что они ни в коей мере не являются неизбежными. Есть люди, которые говорят очень разумные вещи об автоматизации производства и конце труда. Здесь, конечно, существует реальная проблема. Люди не хотят работать, поскольку, возможно, однажды наступит такой момент, когда их работу будут выполнять роботы. Я готов согласиться с такой постановкой вопроса, если ввести эту дискуссию в крайне узкие рамки, но в общем смысле это абсолютно неверно. Достаточно пройтись по Бостону или любому другому городу, чтобы убедиться, что работы вокруг более чем достаточно. Затем надо обратиться к этим праздным людям и спросить, не хотели бы они выполнять эту работу. Ответ будет положительным. Существует огромное количество работы и не меньшее количество людей, готовых ее выполнять. Но экономическая система находится в настолько абсурдно-катастрофическом состоянии, что она просто не в состоянии сложить воедино праздные руки и насущный труд, что удовлетворило бы людей и было бы полезно всем нам. Это признак системы, вышедшей из строя. Наиболее характерный признак ее упадка. Работа — не такая вещь, которой люди хотели бы избежать. Это нечто такое, что человек хочет делать, потому что это ему свойственно, это созидательно. Работы вокруг очень много. Не выполняется она исключительно по причине зашедшей в тупик социально-экономической системы.

Д. Б.: В статье, напечатанной в недавнем выпуске Covert Action Quarterly, Вы написали, что «язык политического дискурса в наши дни фактически оказался лишенным значения». Мы, к примеру, говорили с Вами о слове «консервативный». Как можно восстановить его первоначальный смысл? Это есть нечто хорошее?

— Разумеется. Выхолащивание содержания понятий — очень полезное средство для оглупления людей. Если говорить о чем угодно становится невозможным, люди подпадают под ваш контроль. Есть вещи, о которых надо уметь говорить обычными, простыми словами. Ничего особенно глубокого, насколько я знаю, здесь нет. А если и есть, этого еще пока никто не обнаружил. Мы должны уметь говорить об этих вещах просто и прямо, без уверток, без обращений к экспертам, без попыток все усложнить. Я вовсе не ратую за антиинтеллектуализм. Эти вещи надо изучать, их стоит изучать, но все же обсуждаемые нами темы — не квантовая физика. Любой, кто этим интересуется, может узнать и понять достаточно для того, чтобы вести себя разумно в структурах, где можно самому принимать важные решения. Мы должны защитить субстантивный дискурс от сыплющихся со всех сторон нападок. Их особенно много из стана левых, кстати говоря. Одним из аспектов нашей деятельности должна стать защита разумной дискуссии от всего, содержащего приставку «пост-».

Д. Б.: В той же самой статье Вы пишете об «ускорении умышленной политики, ведущей страну к модели „третьего мира“, с секторами огромных привилегий, возрастающим числом людей, которые тонут в бедности или подлинной нищете, и об излишках населения, запертых в трущобах или загнанных в рамки быстро расширяющейся тюремной системы». Я думаю, что это справедливое резюме сегодняшней ситуации, но разве подобная социальная политика не должна с необходимостью вести к восстанию и перевороту?

— Иногда это происходит, иногда — нет. Общество, основанное на рабстве, не может существовать достаточно долго. Дело не в том, что в промышленных странах раньше ничего подобного не случалось. Возьмем, скажем, Англию времен Рикардо, то есть Англию 1820-х годов, когда система, очень похожая на ту, которую нам пытаются навязать сейчас, была действительно впервые навязана индустриальной стране. Правители, получившие политическую власть в середине 1830-х годов, очень скоро ввели столь желанную для них экономическую программу, которая не так уж сильно отличалась от той, что проповедуется сейчас. Возникли проблемы. Британская армия тратила массу времени на подавление мятежей. А в скором времени начали возникать организованные выступления рабочих: началось движение чартистов, началась организация трудящихся.

К середине XIX века экономисты, которые высмеивали идею о необходимости помогать людям, потому что людям это якобы вредит, пересмотрели свою позицию. Вы, должно быть, читали труды таких людей, как, скажем, Нассау Сениор, одного из старых ястребов политической экономии. В конце концов, даже он был вынужден признать: «А ведь в этом что-то есть!» Затем вы можете обратиться к Джону Стюарту Миллю, — это уже 1848 год или около того. Это было временем основания современного «государства всеобщего благосостояния». Долгое время «laissez-faire» считалось плохим словом. Почему? Потому что если свести все к простой формуле, то получится, что богачи и власть имущие, а также находящиеся при них интеллектуалы, экономисты и так далее, говорили всем остальным: «У вас нет права на жизнь. Вы имеете право на то, что вы заработали на рыночной площади, но никакого другого права на жизнь у вас нет, и любая попытка помочь вам только вам навредит». Очень скоро, однако, всем этим «чудакам» пришла в голову такая идея: «У нас, может быть, и нет права на жизнь, а у вас нет права на власть. Поэтому мы возьмем ее в свои руки, а вас выкинем вон». Это было уже несколько чересчур. «Наука», как ее называли тогда и как называют сейчас, была очень сговорчивой. Рикардо сравнил законы политической экономии с законами Ньютона, но оказалось, что подобная аналогия не вполне справедлива. Когда что-либо перестает быть инструментом в классовой войне, оно просто меняется. Все неожиданно изменилось и зазвучало примерно так: «Конечно, у вас есть право на жизнь, и нам придется удовлетворить ваши потребности, ибо в противном случае мы лишимся права на власть».