Лета 7071 - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Полуйко cтр.№ 88

А если выдавался погожий день, солнечный, невьюжный, пусть и морозистый, Иван, отстояв обедню в Софийском соборе, неизменно устраивал скачки по Двине на тройках, стремясь и здесь удивить иноземцев. Выстоявшихся лошадей впрягали в легкие узкополосые сани, устеленные обледенелыми рогожами, а сами сани гладки, как столешница, и скошены к заду – на таких санях долго не продержишься, снесет, когда возница разъярит лошадей батогом. Но в том-то и диво, и азарт затеи – удержаться в санях на трех верстах бешеной скачки, а удержаться – мудрено, ибо рукавиц с собой в сани брать не положено. В такой скачке на хлестком ветру за полверсты обморозишь руки! Но тут уж или удача, или руки!

После скачек, одарив удачливых и ловких, Иван сам садится в сани – не в такие, на которых резвились лихачи, а в добротные, с бортами и спинкой, но полоз у них тоже узок, и в ходу они легки. Велит и иноземцам подавать сани… Усаживает их царская челядь к высоким спинкам, в ноги кладут медвежьи шкуры, закутывают в шубы с головой, чтоб не поморозились, ибо царь любит быструю езду и будет мчаться и пять, и шесть верст, покуда лошади не выдохнутся. Возницей у него неизменно Васька Грязной. Сноровен царский любимец в быстрой езде: в угоду царю будет работать плетью до тяжелой испарины, шубу скинет, до рубахи разденется, а промчит царя так, что у того слезы на щеках позамерзнут.

После катания – неизменно горячий сбитень. Прямо с огня, только-только сваренный, пахучий, жгущий губы, горло, нутро – только такой сбитень любит Иван и похлебывает его, как простой мужик, из берестяного корца, блаженно постанывая и умиляясь мучениям расхоленных иноземцев, старающихся ни в чем не уронить себя перед русским царем и настойчиво, вслед за ним, смаргивая неудержимые слезы, глотающих этот огненный напиток, который они непременно назовут варварским.

После сбитня иноземцам показывают самое дивное диво – купание в проруби. Перед широкой прорубью, вырубленной загодя посередине реки, с полдюжины ничем не приметных мужиков снимают с себя свои шубейки, кожушки, кафтаны, рубахи, порты – не торопясь, будто не на яром морозе, а под палящим солнцем, – и, оголившись, не раздумывая, не примеряясь, плюхаются в ледяную купель. Это зрелище так поражает иноземцев, что они просят Ивана показать им этих людей поближе, и, когда те, одевшись и обогревшись у костра, приближаются к ним, они не могут удержаться, чтобы не потрогать их руками и не убедиться, что это действительно живые люди. А Иван, то ли стремясь еще больше поразить их, то ли желая просто-напросто прихвастнуть, присказывает через толмачей, что у него ледяной купелью не только простые балуются, но и знатные – такие, как большой воевода Шуйский, воевода Щенятев да и другие воеводы и головы полковые.

…Вскоре, однако, поутих и детинец: поразъехались иноземные посланники, а новых уже неоткуда было ждать, и унял царь свои торжества. Не служили больше пышных служб в Софии – царь молился в своей молельне, устроенной для него в покоях градницы, и все свободное время проводил в разъездах по городу, дотошно осматривая его стены, стрельницы, рвы, защитные валы вокруг острога и даже подъемные устройства на водовзводной башне.

Закипела работа на посадском пожарище; на перевяслах и башнях острога засуетились плотники, подсобники, устраивая на стенах и верхушках стрельниц журавли-подъемники; зачастил топоровый перестук, забрякали в притинах кузнецы, принявшиеся за ковку скоб, клиньев, гвоздей, стяжек, обручей и прочей железной снасти, необходимой в стенном деле.

Закончился февраль. Из-за Двины задули густые оттепельные ветры и нанесли тепло. Пообтаяли бугристые берега на Двине и на Полете, белые поля вокруг Полоцка понаморщились бурыми волнами, запахли молозивом боры…

Оттепель заторопила Ивана, и во второй день марта он выехал из Полоцка. В Полоцке оставались воеводы Шуйский и Серебряный. Им было наказано спешно, не мешкая, укреплять город, чтобы сидеть в нем было безопасно, – для того, где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, чтоб были рвы глубокие и крутые, и в остроге, которое место выгорело или разрушено, заделать накрепко в три или четыре стены. Литовских людей – приезжих и тутошних панов, землян и черных людей – ни под каким видом в город ^[120] не пускать, а ежели в какой-нибудь день торжественный или в праздник великий попросятся в Софийский собор, то пустить их в город понемногу, учинивши в сей час береженье великое, прибавя во все места надзирателей; и ни под каким видом, без воеводского ведома и без приставов, ни один человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил бы – в городе должны быть одни попы у церквей, со своими семьями, а лишние люди у попов не жили бы.

Повелено было також сделать в городе светлицу и каждому воеводе ночевать в ней поочередно; с фонарем ходить по городу беспрестанно. Управу давать литовским людям, расспрося про здешние всякие обиходы, как у них обычаи ведутся, – по их обычаям и судить. Судебню сделать за городом в остроге, выбрать голов добрых из дворян, кому можно верить, и приказать им судить в судебне всякие дела безволокитно, и к присяге их привести, чтоб судили прямо, посулов и поминков не брали, а записи у них вести земским дьякам, выбранным из земских людей. Кто из детей панских, шляхты и посадских людей останется жить на посаде, у тех бы не было никакого ратного оружия. Ежели в ком из них воеводы приметят шатость, таких людей ссылать во Псков, в Новгород, в Луки Великие, а оттуда в Москву.

Шуйский с Серебряным провожали царя за Полоту, версты на три от города… Прежде чем проститься с ними, Иван, выйдя из саней, долго, напряженно смотрел на город, крепко сжимая обеими руками висевший у него на груди, под расстегнутой ферязью, серебряный крест, надетый им в Можайске по нарицанию юродивого. Лицо его было спокойно, только расслабленные, слегка приоткрытые губы выдавали давнюю, тяжелую выстраданность. Заговорил он тоже спокойно, негромко и неторопливо, с какой-то не присущей ему ранее мягкостью, словно бы оправдывался перед кем-то:

– Лучшее, что мною добыто, оставляю вам, воеводы. Хотя, не будь надо мной высшей воли, сам бы остался тут… Кто еще ревностней меня прибирает землю нашу и градит ее от посягательств?! Кому более могу довериться, как не себе?! Но Бог создал меня двуногим, двуруким и двуглазым. В каждый след не пойти, всего не объять, за всем не усмотреть!.. И говорю я Богу с горечью: почто ты создал меня пастырем земли моей, не дав под мою руку подпаска? И знайте, воеводы: хоть я и есть самый ревностный заступник земли нашей отней, не мной сильна земля наша! Сильна она духом племени нашего русского, а я – лишь вождь его!.. И слуга, и раб… И наравне с вами служу ему – и радуя себя, и гнетя, и неволя на многие неправые дела, не отстраняя своей совести от той неправды. Посему реку вам: не мыслите, что служите мне, Ивашке из рода Рюрика, счастливым рождением посевшему на престол… Вы служите земле нашей и племени нашему. Не забывайте сего, воеводы! Зло на человека да не станет причиной измены отечеству!

Шуйский, не скрывая обиды и оскорбленности, резко ответил Ивану:

– Не тревожься, государь, зло на человека не приведет нас к измене отечеству! Се тебе говорю я, Петруха из рода Рюрика! – Глаза Ивана рванулись из глазниц, тяжелые морщины рассекли лоб… Шуйский, не обратив внимания на исказившееся от злобы лицо царя, с прежней резкостью договорил: – Покуда я буду жив, покуда во мне будет тепла кровь, город сей будет твоим, государь, в имени твоем и державе!