Вяземский - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Бондаренко cтр.№ 151

Критику положения дел в России Вяземский действительно охотно практиковал на протяжении всей своей жизни. Восемнадцатилетним мальчишкой, в 1810 году, он надменно сравнил Государственный совет с домом умалишенных; спустя 67 лет возмущался недальновидной политикой России на Балканах. Между этими двумя датами легко набрать еще с десяток фактов подобной критики. При желании, разумеется, можно сделать из этих фактов какие угодно «революционные» выводы, вот только стоит ли?.. Аристократическая фронда Вяземского не несла в себе ровно ничего антигосударственного; к ней можно применить британский парламентский термин «оппозиция Его Величества». А суть оппозиции, как известно, и состоит в том, чтобы умно критиковать правительство, помогать ему дельными советами…

Конечно, бывали времена, когда Вяземский срывался — в приступе отчаяния обещал, что больше не будет иметь с властью ничего общего, не будет «знаться с царями»; когда он клял и Россию, и власть, и существующий порядок вещей: такое с ним было в 1819—1820 годах в Варшаве, в 1826-м после казни декабристов, в 1831-м после разгрома Польши… Но идеологическую базу под эти эпизоды общественной жизни князя подводить не следует. Это — не более чем вспышки ярости, сопряженной с горестным осознанием того, что власть в России находится в руках недостойных ее людей. С годами негодование уступило место сарказму, иронии. Менялся характер князя — годы и утраты научили Вяземского ценить любое постоянство, он стал более терпимым, мягким, полюбил душевный и телесный комфорт… Конечно, при желании и это можно назвать «предательством»…

«Революционность» Вяземского, которую ему приписывали позднейшие исследователи, на самом деле была умной, трезвой, часто горестной, иногда срывавшейся в отчаяние независимостью; его обличения язв России — кровным, страстным отношением к стране, которую он, прямой потомок Владимира Святого и Ярослава Мудрого, с полным правом воспринимал как свою вотчину. Его работа над конституцией, злые слезы над виселицей декабристов, ненависть к Белинскому, «Святая Русь», проклинавшая западные революции, и дружба с Александром II имели, как это ни парадоксально, одни и те же корни. Либеральным консерватизмом назвал сам князь свою политическую концепцию. Трезвый, умный, осторожный политик, он в чем-то повторил судьбу своего отца: не был допущен к практической деятельности, в коридоры власти, и — был вынужден сделать политику своим домашним делом, смириться, горько философствовать в узком кругу, изредка занося в дневник грустные мысли по поводу происходящего или отпуская язвительный каламбур…

«Иным колят глаза их минувшим. Например, упрекают их тем, что говорят они ныне не то, что говорили прежде. Одним словом, не говоря обиняками, обличают человека, что он прежде был либералом, а теперь он консерватор, ретроград… Все эти клички, все эти литографированные ярлыки ничего не значат. Это слова, цифры, которые получают значение в применении. Можно быть либералом и вместе с тем консерватором, быть радикалом и не быть либералом, быть либералом и ничем не быть», — писал Вяземский уже в глубокой старости. Нельзя не признать — замечено в высшей степени точно…

…Между Россией и Европой быстро, буквально на глазах воздвигался «железный занавес». Выразилось это прежде всего в усилении роли цензуры: 27 февраля был создан Секретный комитет по надзору за направлением печати. Был резко ограничен ввоз в страну иностранных книг и журналов, к печати вовсе не дозволялась французская проза. Для допросов в Третье отделение вызывались все подозрительные сочинители (Белинского только смерть спасла от неминуемой Петропавловской крепости)… Одно время Николай I предполагал закрыть русские университеты — в них он видел главные очаги либерализма и западных симпатий. Но дело ограничилось тем, что число студентов резко сократилось, многие попечители учебных округов и профессора были уволены, а министра народного просвещения графа Уварова сменил на посту князь Ширинский-Шихматов. Это была отчаянная и, увы, провальная попытка сохранить «добрые начала» русского народа, уберечь его от западной революционной заразы.

В марте 1848 года Вяземский решил сказать свое слово в вошедшем в моду цензурном вопросе. Он изложил свои представления о цензурном ведомстве в обширной записке, которую подал воспитаннику Жуковского — цесаревичу Александру Николаевичу, который относился к Вяземскому доброжелательно и уважительно. Но прямого, немедленного отклика на идеи, изложенные Вяземским в записке, князь не дождался — и это было, в общем, логично, поскольку посреди всеобщего «завинчивания гаек» Петр Андреевич неожиданно предлагал нечто почти противоположное.

Например, он считал, что журналов и газет в России должно быть больше. Логика такая: некоторые журналы имеют тиражи по четыре-пять тысяч экземпляров, число читателей доходит до ста тысяч, следовательно, журналистам достается слишком большая власть над умами, которая может быть использована во вред. Пора отменить монополию нескольких журналов и лишить их, так сказать, избыточного веса в обществе… Это предложение било сразу по двум ненавистным Вяземскому крайностям — прессе булгаринской и прессе некрасовской, «Северной пчеле» и «Современнику», Но этот замысел был, очевидно, чересчур хитроумным, потому что великий князь, читая записку, прокомментировал его на полях недоуменными вопросами. По его мнению, журналов в России было вполне достаточно. А в такие мелочи, как булгаринско-некрасовская монополия на печать, он, конечно, не вникал.

Оригинально звучали и мысли Вяземского о цензуре и цензорах. Цензоры, по его мнению (мнению настрадавшегося от цензуры едва ли не больше всех литератора), — «большею частью люди темные, безгласные, мало образованные, чуждые обществу и не имеющие в нем ни значения, ни уважения». Поэтому необходима реформа — учреждение «особенного высшего управления цензуры», подчиненного напрямую государю; цензоры должны назначаться из числа образованных и уважаемых личностей (пример — Тютчев, в феврале 1848 года ставший цензором при министре иностранных дел), а главноуправляющим обязательно должен быть «один из способнейших государственных людей, не только образованный и преданный пользе самодержца и его подданных, но человек, имеющий особенную доверенность государя, знающий виды и намерения его ко благу государства… Одним словом, главноуправляющий цензурою должен быть лицо правительственное и политическое».

По свидетельству М.А. Корфа, именно мысли Вяземского об «особенном высшем управлении цензуры» повлияли на решение Николая I о создании второго секретного цензурного комитета — так называемого Бутурлинского, или Комитета 2 апреля. Но князь, видимо, преследовал своей запиской не только практические, сиюминутные (обеспечение безопасности страны посредством цензуры), но и собственные далекие цели. Не случайно он предложил свой проект именно наследнику — будущему императору. Ясно, что «человеком, имеющим особенную доверенность» Николая I, Вяземский уже стать не рассчитывал — несмотря на то, что внешне их отношения выглядели почти теплыми, Николай продолжал упорно держать князя в Министерстве финансов, и это говорило о многом. Должность его хотя и была высокой, в ранге «государственного деятеля» Вяземский все же не был. В свою очередь князь, будучи камергером, открыто пренебрегал придворными обязанностями — на дворцовых приемах он не появлялся с 1839 года… Но о том, что по призванию своему, по праву рождения и по складу ума он — «лицо правительственное и политическое», Вяземский помнил хорошо. И, не рассчитывая на Николая I, исподволь готовил себе почву для действий в следующем, еще не наступившем царствовании и даже изобрел для себя возможную должность — главноуправляющий цензурой… Это была еще одна попытка предложить власти взаимовыгодное сотрудничество. Встряска 1848 года пробудила в князе уснувшие было надежды. Кстати, его расчет оказался совершенно верным: сразу же после воцарения Александр II назначил Вяземского именно на тот пост, который он определил себе в записке семилетней давности. Так что роль этого документа в служебной биографии князя оказалась неожиданно важной — например, «Моя исповедь» 1828 года, на которую Вяземский возлагал столько надежд, не имела таких серьезных последствий.