Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Щеглов cтр.№ 146

Этот «огонь вещей», их внутренняя суть, их божественное ядро становятся для хромоножки Глаши явью. Жизнь, отданная не просто любимому человеку, но творцу, защита таланта от всяких советских Пуховых и есть подлинный «софийный опыт» одного из важных женских персонажей «Оттепели». Насколько задел Эренбург людей из мира литературы и искусства за живое, свидетельствует реакция подвластных коммунистической партии газет, которые начали атаковать повесть в лоб, однако скрывая истинные политические цели и пытаясь разрушить жизненную позицию автора, обвиняя его по старой идеологической привычке во всех смертных грехах.

Завуалированные послания Эренбурга в прошлое дошли до немногочисленных читателей. Понятно, что он не мог более резко и глубоко прочертить образ Глаши, ее своеобразный протест против господствующего режима, губящего талант. Но в оттепель, когда вокруг все так туманно и неопределенно, когда стучит капель, а сердце ухает от маячащей на горизонте надежды, ассоциирование характера Глаши с личностью далекой и несчастной Марьи Тимофеевны играет замечательную роль, восстанавливает связь времен, свидетельствует о подводных течениях в культуре, которые не уничтожила сталинщина.

Одичавшая критика

В «Оттепели» есть и иные отсылы к «Дню второму», не связанные с Достоевским. Инженер Евгений Владимирович Соколовский получает в подарок альбом с фотографиями строительства Кузнецка. Эренбург настойчиво напоминает нам о «Дне втором» и возвращает в минувшее, призывает его, чтобы сделать понятней и сегодняшние обстоятельства, и будущее. Хотя Константину Симонову, который обрушился на «Оттепель» с яростью дикого вепря, опубликовав четыре подвала в «Литературной газете», и не было дано понять всех тонкостей и намеков, он, как опытный литератор, кое-что уловил и вытянул, осуждая, на поверхность: «Надо сказать, что у Ильи Эренбурга вообще есть склонность злоупотреблять вариациями образов, уже выведенных раньше. Есть черты, сближающие Пухова-младшего с писателем из „Дня второго“». Несмотря на то что первая фраза верна, исключая упрек в злоупотреблении, вторая фраза повергает в недоумение. Какого писателя имеет в виду Симонов? Пьера Самена? Но Пьер Самен — иностранный журналист, и не более. Никаких других писателей в романе нет. Есть авторский голос. Симонов или невнимательно пролистал роман, или его подвела память. Повторюсь: хотя Симонов — не очень знающий и не очень культурный литератор, указанную тенденцию он нащупал; возможно, он уловил и связь некоторых образов с образами классической литературы.

Симонов, разумеется, не прав. В том, что он называет «вариациями» образов, проявляется определенная широта и приверженность к традиции углубленной трактовки. Эренбург очень хорошо использует этот благородный и гибкий прием, создавая непрерывную цепь настроений и ассоциаций и показывая певучесть одного и того же явления в различных ситуациях.

Статья Симонова неприятна и по содержанию. От нее веет замшелой соцреалистической критикой, одичавшей и немилосердной к страданиям нескольких поколений. Возвращая нас еще раз к «Дню второму», он демонстрирует полное непонимание натуры Володи Сафонова. Он считает, что ослабленный Ставрогин «казнится автором». «Циника и отщепенца», по мнению Симонова, постигает закономерный конец. Он не замечает ни ума Володи Сафонова, ни его беззащитности, ни его глубоких переживаний, ни его искренности, ни его самокритики. Две краски у Симонова: черная и белая. Володя Сафонов — циник и отщепенец, то есть изгой. Профессор Байченко тоже называл Володю Сафонова изгоем, но с другой интонацией. Симонов становится на сторону комсомольских критиков Володи Сафонова и демонстрирует неизменность просталинской позиции и нежелание признать наступившую оттепель. Однако оголтелая критика Эренбурга не задобрила Михаила Шолохова, который не замедлил облить Симонова грязью и унизить. Шолохов считал, что Симонов маневрирует и при удобном случае «договорится» с Эренбургом.

Ужасные нравы! Ни оттепель, ни весна им нипочем. Они — носители этих нравов — хотят жить в ледниковом периоде. Еще бы не желать! Владелец роскошного имения в Вешенской, владелец личного самолета и лично ему принадлежавшего стада домашних животных, обладатель солидного счета в банке, получивший Нобелевскую премию явно по политическим соображениям за роман, авторство которого до сих пор оспаривается, Шолохов до конца дней не уставал вымещать злость на неугодных людей, пользуясь защитой прогнившего режима и абсолютной безнаказанностью — ни одна газета и ни один журнал не посмели бы ему возразить.

Володя Сафонов не мог и не должен был жить в том мире ужаса, который изобразил Эренбург. Если бы он сказал о своих переживаниях прямо, им бы занялось Главное политическое управление. Такой зигзаг в романе Эренбургом правомерно не предусматривался. Если бы Эренбург проговорился о том же на дискуссиях, роман запретили бы навсегда, а автором бы занялось ГПУ. А он все-таки выходил в свет — и не раз, вызвав не только у Бабеля ощущение чуда. Володя Сафонов действительно отщепенец, но не циник. Циники не вешаются, циники приспосабливаются. Симонов что-то почувствовал, когда обронил, что главный герой романа «казнится автором». Нет, в том-то и дело, что Володя Сафонов казнил сам себя. Автор здесь ни при чем. Он шел за развитием образа, а не навязывал ему жизненный финал из-за реплики профессора Байченко. Так Симонов ничего и нс понял или не захотел понять.

Пухов-младший циник, он приспособился. Эренбург, по мнению Симонова, отнесся к Пухову «примирительно». Эренбург просто взял его из жизни и вернул в жизнь. С Пуховым ничего нельзя было поделать. Приспособленцы непотопляемы. И Пуховы действительно опять вросли в хрущевскую действительность, плавно переведя ее в брежневскую. Они подморозили оттепель и прекрасно себя чувствовали в тундре — застойном и довольно бездарном периоде, которому выгоднее была вегетарианская диета, а не сталинская бойня. Подобные люди есть и сейчас. Они охотно подмораживают нашу утлую демократию.

Метафоричность заглавия Эренбурга давно отмечена. Двойной его смысл, которого никто не замечает, есть уникальное явление в литературе, чего тоже никто не замечает и не желает замечать. «Оттепель» — это не «Весна на Одере» или «Весна на Заречной улице». Хромоножка Марья Тимофеевна, ее законный муж Николай Ставрогин, Лебядкин, Верховенские, Федька Каторжный и другие, совершенно неуравновешенные в психическом отношении люди, как большинство, если нс все герои Достоевского, с невероятной точностью репрезентировали целое поколение, которое чуть не свело Россию в могилу: одни — своими безумствами, другие — не желая того — своей любовью. Образным источником для Достоевского послужили «Бесы» Пушкина. В бешеной круговерти мглы Достоевский сумел разглядеть профили своих героев. Многих он развернул анфас и задержал перед нашими глазами навечно. Шатов не смог противостоять бесам. Его любовь оказалась жертвенной, и он сам стал жертвой.

Пушкинский источник был неисчерпаем для реалистической фантазии Достоевского. К какому источнику припал Эренбург, намного уступавший ему — этому источнику — в талантах и возможностях, у нас никто до сих пор не задумался. Что ж с того, что Эренбург менее талантлив, чем Достоевский? Но он сделал смелую попытку выровнять традицию и кое-чего все-таки добился.