Смерть и воскресение царя Александра I - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Бежин cтр.№ 44

Вот, мол, Аракчеев, деспот, изувер, ретроград, розги в соленой воде наготове держал, воплощал собой все самое реакционное в натуре Александра. А если не Александра, а старца Феодора Козьмича? Тогда и об Аракчееве придется вспомнить, что его называли человеком особого душевного изящества, что он был блестящим знатоком артиллерийского дела, реформировал армию, подготовив ее к будущей схватке с Наполеоном, и представил императору один из самых передовых проектов отмены крепостного права, во многом осуществленный затем Александром II. Сперанский же – при всем его кажущемся рационализме – был мистиком, стремящимся поверить Евангелием политэкономию и право.

Словом, под внешним покровом Александровской эпохи скрывается, таится Феодор Козьмич, ее незримый символ, бродяга, не помнящий родства и при этом породненный с глубинной стихией народного мистицизма. И нужна привычка, нужно наконец проникнуться мыслью, что император – это будущий старец, а старец – бывший император, и под этим углом зрения воспринимать эпоху, трехсотлетнюю историю Романовых и тысячелетнюю историю Руси.

«Старца великого тень чую смущенной душой». Исследователи считают, что Пушкин написал это накануне встречи с Серафимом Саровским, – таким образом, не только великого Гомера имеет он в виду, но и великого Серафима. Вот и я вслед за Пушкиным (да простится мне сия дерзость!) словно бы чувствую – чую, – тень старца Феодора Козьмича, когда изучаю эпоху Александра Благословенного, читаю воспоминания, записки, документы, исторические исследования. Чую и в самих событиях, величественных и грандиозных, и в их мелких подробностях, в судьбах самых разных людей, министров, сановников, фрейлин, солдат, мужиков, и прежде всего – в судьбе самого императора Александра.

Да, она явно вырисовывается, эта тень, и мы уже научились различать ее очертания, но всякий раз хочется добавить что-то, завершающее картину. Ну, скажем… скажем… После мнимой смерти и ухода императора из Таганрога в кармане его сюртука нашли конверт, который он постоянно носил с собой, на людях никогда не доставал и никому не показывал. В конверте были переписанные им самим молитвы. Видно, выбрал из молитвослова те, что особенно любил, наверное даже заучивал наизусть, постоянно читал во время своих бесконечных путешествий последних лет царствования. Словно готовился к будущему старчеству, приучал себя…

Поражает, сколько верст он проехал, сколько русских городов повидал. Вот, к примеру, маршрут лишь одного путешествия: Ижорский завод, Колпино, Шлиссельбург, Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Ярославль, Ростов, Переславль, Москва, Серпухов, Тула, Мценск, Орел, Карачев, Брянск, Рославль, Чернигов, Старый Быхов, Бобруйск, Слоним, Кобрин, Брест-Литовск, Ковель, Луцк, Дубно, Острог, Заславль, Проскуров, Каменец-Подольский, Могилев, Хотин, Черновцы, Брацлав, Крапивна, Тульчин, Умань, Замостье, Брест, Сураж, Великие Луки (август – ноябрь 1823).

«По России надо проехаться» – этими словами из «Выбранных мест» Гоголь выразил очень многое из того, что иначе, наверное, и не выразишь. Не совершить поездку в Тамбов, Барнаул, Кинешму, а – проехаться по России. Но ведь Россия огромна, за Уралом – тоже Россия и за Хабаровском – тоже, поэтому нельзя ли уточнить? Нельзя. Именно по России: точнее не скажешь, и тогда езда приобретает новый смысл, становится паломничеством, которое невозможно совершить пешком лишь потому, что Россию пешком не обойти, жизни не хватит (редкая птица долетит до середины Днепра). Вот и надо проехаться, но как бы с посохом и заплечной котомкой, смиренно, молитвенно, умопостигая, что есть Россия в ее пространственном выражении.

И Александр проехался именно так, по-гоголевски, словно с котомкой прошел. Близкие, и прежде всего мать и жена, не могли понять, что его гонит из дома, зовет в дорогу, заставляет сутками трястись в коляске. Придворные при упоминании об этом откровенно недоумевали, пожимали плечами, считали поездки императора причудой, блажью, уклончиво опускали глаза, избегая высказываться по этому поводу, и прятали насмешку. Иные упрекали Александра в ненужных тратах и расходах, ведь путешествовал он за счет казны. Словом, отовсюду слышался ропот осуждения и недовольства.

А ведь это уже был не император, а старец с его хождением – хожением, – по Руси. Да и не только по Руси – по миру! Отсюда и помощь зашибленному лопнувшим канатом бурлаку и чуть было не утонувшему крестьянину, которого приводил в чувство врач баронет Виллие, а Александр своим платком перевязал ему рану на руке. Отсюда и собственноручно переписанные молитвы в кармане. Да и ел он в дороге подчас один вареный картофель, останавливался в простых деревнях…

И не старец ли Феодор Козьмич запретил всякие почести, торжественные встречи, славословия, рукоплескания, венки, фанфары, когда Александр возвращался в Россию после победоносного европейского похода? Запретил, приписывая все победы воле Всевышнего, воле Провидения и не усматривая ни в чем своих заслуг, хотя как полководцу ему было чем гордиться (особенно Лейпцигским сражением)…

Снова вспомним и сравним два памятника: Александрийский столп с ангелом и колонну со статуей Наполеона на Вандомской площади.

И не старец ли Феодор пишет из Парижа князю А.Н. Голицыну: «Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжение всей жизни моей: я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками, я даже их самих увлек и заставил разделить с нами национальное торжество наше. Это вот так случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Людовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон, созваны были все русские священники, которых только найти можно, и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!.. Торжественной была эта минута для моего сердца; умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное русское воинство для того, чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершили как бы тризну по королю Французскому. Русский Царь по ритуалу православному всенародно молился со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместимо в теперешнем рассказе, что даже забавно было видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских».

Поразительное свидетельство! Его не обходит вниманием ни один историк и при этом… обходит вниманием. Ведь без тени великого старца – Феодора Козьмича, реющей над императором Александром, эта сцена лишится главного, что наполняет слова «православное русское воинство», «по ритуалу православному», «возле русского креста».