Янтарная сакма - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Дегтярев cтр.№ 48

— Тут, в краске, смотри, купец, растёртое золото. Ты уж краску-то береги, ладно? — успел ещё сказать Мастер.

Но какая сволочь надела путы большой кобыле на передние ноги, а про задние ноги забыла? Наплевала та сволочь, значит, на судьбу всей великой индийской затеи? Мать-кобылица, возмущённая, что её дочь непотребно мажут, повернулась задом к красителям и крепко лягнула их обеими задними ногами.

Бусыга получил подковой по правому плечу, Мастер — по голове. Не будь в конюшне дремлющего от скуки Шуйского, великий князь удавился бы с горя: ведь забила б кобыла за свою дочь зело нужных для Руси людей! Шуйский заметил, что кобыла отплясывает коваными копытами на валяющихся без памяти Бусыге и Мастере, заорал в голос и рубанул саблей по её шее.

— Врачей сюда! — заорал Шуйский. — Всех! — и пошёл раскатывать конюхов и кого попало русским площадным разгоном.

Тут и сам великий князь объявился. Услышал ор там, где его быть не должно. И вслед за боярином Шуйским такого укуба ^[67] наобещал подручным конюхам, что те порскнули из ворот княжьего дворца, аки бегемоты, разевая рты и топоча ногами по дощатой мостовой.

* * *

Только через месяц отошли от болезни Бусыга и Мастер живописи.

В середине греческого месяца августа посадили Бусыгу Колодина да Проню Смолянина в большой обоз. Главным распорядителем того обоза, до города Казани, Иван Третий назначил старшего книжника. Но не сказал псковским купцам, что старшим тот книжник будет до самого возвращения купцов в Москву из дальних и неведомых земель. Или до полного их невозвращения.

Провожать обоз Иван Васильевич не вышел. Велел сказать купцам, что у него собралось негаданно ганзейское посольство.

Посольство, и правда, приехало негаданно. Но оно может и подождать. Ибо сказано в преданиях глубокой старины: «Тот силен, кто не повален». А чтобы не повалили тебя, надо дубом казаться, а не ивушкой плакучей...

Утянулся обоз. Ворота схлопнулись. Тогда государь крикнул во двор:

— Шуйский! Проводил купеческий обоз? Ганзу заводи! Послов! И, слышь, Шуйский? Тот под меня трон поставь, который с птицами золочёными!

Шуйский, кинувшийся было бежать, тут же остановился, услышав про трон. Потряс руками возле головы, захохотал и побежал исполнять.

Иван Васильевич, крестясь на Николая Угодника, сам себе дал обет, и шёпотом:

— Меньше пятидесяти тысяч гривен с них не возьму! Вот те крест, Никола!

* * *

Ганзейское посольство расселось по лавке, что стояла повдоль длинной, безоконной стены. Великий князь осторожно сел на старый византийский трон с павлинами. Хитрые московские кузнецы тонкими золотыми ниточками расправили птицам огромные хвосты и крылья, и так, на ниточках, те хвосты и крылья держались. Весьма почётно всё это тронное убранство гляделось со стороны послов.

Пошто ганзейские послы приехали — вестимо. Слава богу, про измену веры дочери великого князя, а ныне супруги литвинского короля Александра, разговору не будет. Не хочет Ганза знать чужих мыслей о молении разным богам. И про полный разгром питейных заведений во Пскове и в Новгороде разговора тоже не будет. Ганзейцы сами понимают — воровали. Без ведома великого князя вели торг своими хмельными напитками, а русским у себя такой торг вести запрещали. Что и есть прямое воровство... Ганзейцы, они хитрые и пока выжидают. И ясно чего выжидают — очередного удара Москвы. Куда тот удар Москва направит после полного разграбления Великого Новгорода, хотят узнать. Хорошо, успокоим, что пока по ним бить не станем.

Иван Васильевич отмахнул послам рукой — начинать. И началось! Да не про то, что надо!

— Великий князь Московский Иван Васильевич! — произнёс ганзейский посол. — Пошто смоленского воеводу Ольгерда ты обидел?

Вот тебе на! Для Ганзы тот воевода Смоленский, как для медведя — комар. На Смоленске уже давно другой литвинский воевода сидит, а про Ольгерда и думать забыли. Но ответим, как спрошено:

— Он первый напал, аки огромный волк, на мой маленький городишко Псков.

Посольская свита зашумела: Псков превосходил вчетверо Смоленск.

— Неправду говоришь, великий княже! — возвысил голос посол.

— Иди в ганзейский город Любич, там тебе подтвердят! Ганзейские полки встали в оборонь перед Псковом, когда подлый Ольгерд нападал, они и подтвердят, что я один там, без войска обретался! И даже без шелома! В одной тюбетейке! — Великий князь в бешенстве вдруг задел крыло левого павлина.

Птица скрипнула механизмом, повернула на посла голову и ту свою голову вздёрнула! И хрипнула.

Хрипнул и посол. Со страху, видать.

— Кра-кра, — повторила хрип огромная, в рост посла, золотая птица.

Со скамейки, где сидели посольские, срочно решили помочь своему послу войти в себя. Раздался голос, теряющий букву «ры»:

— Как же ты там один был, великий княже, когда там твои татагы гезали наших литвин?

— Татары — не мои, — сурово оборвал жидовского евнуха Иван Третий. — Это я татарам служу и дань даю! Они чего похотят, то и делают!

— Так, так, — торопливо согласился посол. — Но наши доглядчики видели, что татары тебе кланялись. Это как понять?

— А так и понимай. Я для рядовых воинов великого казанского хана... дай Боже ему долго жить... я там второй человек. Хоть и данник. Почему бы им, простым воинам, да мне, великому князю, не отдать поклон? Татары — люди смирные, тихие, верующие...

— Ври, да не столько! — раздалось от посольской скамьи.

— Сейчас сюда татар крикну, — ухмыльнулся великий князь. — Сам убедишься!

— Не надо татар сюда кричать! — воспротивился тут же ганзейский посол. — Так поговорим. Безоружно.

— Кра-кра-а-а-а... — снова затянула птица павлин.

Шуйский, стоявший сзади трона, дёрнул её маленько за хвост. Птица замолчала.

— Давай тогда второй вопрос! — развеселился великий князь. — Птица, вишь, недовольство показывает подлым смоленским воеводой Ольгердом!

— На Смоленской земле упокоен твой людишка Афанаська Никитин, — начал второй вопрос посол. — Нам известно, что вёз он с собой тетрадь с записями. Та тетрадь есть наш... — тут посол запутался среди русских, татарских и польских слов.

— Есть ваш хабар, — подсказал Иван Третий. — Это добро у нас! Шуйский!

Из-за трона вышел Шуйский в ослепительно белом камзоле венецианского пошива, в красных сапогах бухарской выделки, при золотом арабском поясе, на котором висели две сабли. Ножны сабель аж сияли от разноцветного блеска дорогих каменьев. На животе пояс держала огромная позолоченная бляха с выбитой на ней восьмиконечной звездой с серебряными лучами. Светлые волосья княжьего конюшего венчала московского покроя малиновая шапка с ухарским изломом. На шапке, как герб, распластался золотой сокол, падающий клювом вниз.